Слава Фетисов, 39-летний тренер, отданный двенадцать лет назад в учение к Скотти Боуману, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хоккеисты «Нью-Джерси» разошлись после тренировки по домам, он достал из стола пузырек с чернилами, «паркер» с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать.
«Милый дедушка, Виктор Васильевич! – писал он. – И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от Господа Бога. Нет у меня никого, только ты один остался…»
Слава Фетисов перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение лампочки, и живо вообразил себе деда Виктора Васильевича, служащего тренером в некогда непобедимой, а теперь непонятно какой и чьей команде. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка, выигравший все, что только можно, с вечно строгим лицом и суровыми глазами. Теперь, наверное, дед стоит у бортика, щурит глаза на недоубежавшую молодежь и балагурит с помощниками.
Слава вздохнул, умакнул перо и продолжал писать:
«А вчерась мне была выволочка. Ларри Робинсон выволок меня за волосья и отчесал шпандырем за то, что наш «Нью-Джерси» в меньшинстве пропустил три гола. Но это все ерунда. Учил ты меня, дурака, сек и приговаривал: «Хочешь, Славка, до седин спокойно прожить – не ходи в главные». Запомнил я это, милый дедушка, как «Отче наш», никуда не лез, спокойно доиграл и вторым работал. Намеднясь меня даже в Зал моего имени приняли, так и называется: Зал Славы. Неплохо жил, да бес попутал – в Солт-Лейк-Сити главным назначили, а я не отвертелся…»
Слава покривил рот, потер своим кулаком глаза и всхлипнул.
«А что теперь делать, милый дедушка, даже и не знаю. С кем на Олимпиаду поеду – даже не представляю, поелику от сборной все шарахаются, как черт от ладана. Совсем худо дело с воротчиками. Их тут, в Америке, всего два толковых. Но один до сих пор на весь мир обижен – с медалькой его когда-то давно обделили. Я уж ему все свои медальки собрал и принес, даже два зело дорогих перстенька приложил – все равно ломается, аки красна девица. А второго в хоккейной федерации почему-то казахом считают. Мы уж евойным паспортом чиновникам в харю тыкали, настоящих тимургалиевых и кожамберлиевых привозили – все равно веры нам нет. Казах – и все тут! Правда, милый дедушка, твой старший внук Владик – ты его помнишь, он в Чикаге вратарскую мастерскую держит, - пособить обещался. Даже говорил, что, ежели дело совсем швах будет, сам в калитку встанет. Только он уж дюже старый совсем, сослепу ничего не видит, костями скрипит. Так что толку от него в Солт-Лейк-Сити мало будет…»
Слава зажег сигарету, затянулся и продолжил писать.
«Собрался я было, милый дедушка, по твоим стопам пройтись: сделать первую тройку, которую ты еще на смену нам готовил. Ан не тут-то было! Сашке Могильному Олимпиада по барабану, а Буре с Федоровым друг на друга волками голодными смотрят – бабу теннисную никак поделить не могут. Из добрых молодцев только Лешка Яшин да чухонец Каспарайтис играть хотят. Ну, Лешка он всегда готов, а Каспарайтис драчлив больно. Да ты знаешь, дедушка, он, чуть что, сразу в морду. И бока ему за это мнут нещадно. Боюсь, до Олимпиады здраво не дотянет. У других – то понос, то золотуха, то собака покусала. Вот и выходит, что хотят в сборную те, кто мне и даром не нужен. Прямо хоть к вам, в Россию, езжай и там курам на смех команду собирай…»
Слава судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, как дед гонял их до седьмого пота, зато как здорово было стоять, уставшим, на льду, смотреть в глаза выдранным чехам и шведам и слушать, как на весь мир играют твой гимн.
«Приезжай, милый дедушка, - продолжал Слава, - Христом Богом тебя молю, пособи, чем можешь. А то ведь опозоримся опять! Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то все плевать в меня будут, а скука такая, что и сказать нельзя, все плачу. Я буду тебе табак тереть, за водкой бегать и Богу молиться. А ежели начнешь нас всех, как раньше, сечь, как сидоровых коз, то только «спасибо» говорить буду. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь деду Тузику, доктору нашему Мышалову и всем-всем. Остаюсь твой внук Слава Фетисов, милый дедушка, приезжай».
Слава свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне в аэропорту за пять центов… Подумав немного, он умакнул перо и написал адрес: Москва. ХК ЦСКА. Дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил: «Виктору Васильевичу». Довольный тем, что секьюрити не помешали ему писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, побежал к висящему у входа в арену почтовому ящику.
Вернувшись, Слава с кряхтеньем натянул коньки, не глядя взял чью-то клюшку и пошел на лед. По крайней мере, об одном из восьми защитников сборной голова у него не болела…